Валерий Бондаренко (Cyberbond)

Алина, или Частная хроника 1836 года

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Толстая тетрадь в зеленом сафьяновом переплете, с золотым обрезом и двумя золотыми маленькими застежками в виде готических лилий раскрыта уж второй час. Молодая женщина с гладко убранными каштановыми волосами, несколько смуглая, но с лицом строгих и чистых линий, склонилась над страницей. Мы не видим сейчас ее глаз, таких густо-карих, но можем, конечно, вполне оценить ее розовое платье с пышными буфами на плечах, — платье почти до пола, — маленькие ножки в серых туфельках с узором из розоватых кораллов и диван с сплошною спинкой красного дерева и горой шитых бисером блекло-нарядных подушек.

Молодую даму зовут Алина Осоргина, урожденная графиня Головина. За высоким окном сбоку от нее горит и искрится февральский морозный полдень. Она же читает свой дневник с необычайным вниманием. Губы ее вздрагивают порой, не успевая сложиться в усмешку привычную, горькую, — но нынче она нервничает, спешит.

Из дневника Алины Головиной:

«19 сентября (1836 года), пятница. Итак, свершилось! Я отдаю руку Базилю Осоргину. Руку — не сердце! Отчего я поступаю именно так? Разве не представлялись мне куда как более блестящие партии? Искателей ведь не счесть. А я выбрала ничтожнейшего из них почти со злорадством. Увы, порядочный человек вряд ли захочет теперь прикрыть своим именем мой «позор». Я же не смею — и больше того, не хочу! — ни от кого ждать такой милости…

Что ж, Базиль сияет, как медный грош, а дядюшка с тетушкой имеют вид обиженный, почти обделенный. Вчера на бале у Бутеро, первом в этом сезоне, была объявлена наша помолвка. Государь подошел с поздравлениями, спросив, однако, напрямик, не спешу ли я с выбором. Мой ответ был: «Я давно люблю этого человека!». Кажется, император обиделся. Да-да, он был сильно задет и отошел еще прямее обычного. Но я безо всякого интереса смотрела теперь на эту его, такую знакомую мне фигуру».

Алина все-таки задержалась на последней строке, перечтя ее машинально, потом подняла глаза. Взгляд ее остановился на портрете дамы, что висел над камином. Портрет был велик, золоченая рама его касалась потолка. Издали полотно казалось темным совсем, — лишь треугольник плеч и овал лица светились из пурпурно-черной мглы. Тонкими, трепещущими мазочками — точно лаская — художник изобразил кругловатое лицо, тугие черные локоны, падавшие на щеки, чуть вздернутый носик и черные лукаво-ласковые глаза. Роскошь одежды и обстановки на портрете, скорее, угадывалась, но этот едва намек еще больше производил впечатление почти императорского великолепия. Дама была знаменитая графиня Самойлова, а портрет принадлежал кисти верного ее паладина Шарло Брюллова.

Алина с грустью и нежностью посмотрела на лицо любимой своей подруги и продолжила чтение.

«27 сентября, суббота. Итак, свершилось! Вчера в придворной церкви нас обвенчали. Государя не было, зато от их величеств прислали подарки: мне чудный гарнитур из сапфиров и брильянтов, Осоргина причислили наконец к лику камер-юнкеров. Он в восторге.

Об нас шушукаются все во дворце, и отсутствие государя считают за большую немилость.

К концу ужина мой супруг приуныл заметно. Кажется, я отгадала причину, — мне вдруг стало занятно и почти, между прочим, весело.

Когда мы остались в спальне, Осоргин замешкался у двери. Вид у него был точь-в-точь лакея, который ждет, чтобы его отослали.

На секунду мне стало и жаль его.

— Вот что, — сказала я, все же выждав несколько очевидно томительных для него минут. — Надеюсь, вы понимаете, что чувств к вам с моей стороны уже нет и не может быть никаких? После всего, что я знаю о вас (он тут вздрогнул), женщине невозможно любить такого!

Страх и тоска отразились на его круглом, всегда румяном лице и в черных — когда-то любимых мною! — влажных глазах.

Однако чего же он испугался так?

Я вдруг подумала, что мне будет доставлять удовольствие издеваться над этим малым.

— А теперь вон ступайте! Мальчишка…

Не сказав ни слова и, кажется, даже не обидевшись, он вышел за дверь».

Алина происходила из рода Головиных, — рода, в российской истории известного. Среди ее предков были адмиралы и посланники, фрейлины и кавалерственные дамы, что, наверно, считалось почетней всего. Однако отец Алины не искал при дворе фортуны. Он предпочел удаче свободу, — как ее понимал, конечно. В московских гостиных граф Петр Иваныч блистал еще лет сорок тому назад. В полосатом фраке с огромным воротом, с жабо и пудреной головой он был, пожалуй, вылитый Робеспьер, но таковым его делало лишь всевластье парижской моды, ибо духом своим граф Головин считался даже пуглив, хотя по привычке ветрен.

Будущая супруга его была, признаться, немолода. Пленившись модным видом пожилого уже вертопраха, она оплатила как-то невозможные карточные его долги. Человек чести, граф Петр Иваныч на ней женился. Ах, Анна Сергевна скоро забыла мечтания при луне, пение соловьев в лесных кущах и повести Николая Карамзина, и даже била, осердясь, своего супруга. Тот ее трепетал и изменял ей хоть часто, но тайно, в самых дальних их деревнях.

И все же дочь назвали они Алиной в память о романтических мечтаниях самовластительной матери, заставившей приходского священника наречь девочку так «не по-людски». Должно быть, досада на грустную жизнь в деревне овладела барыней в тот серый осенний день особенно зло, — впрочем, в последний раз. Ибо после рождения дочки Анна Сергевна решила, что с романтизмом покончено навсегда, заперла шкап с книгами, кои читала так жадно когда-то,

И обновила, наконец,

На вате шлафор и чепец.

Ключ к заветному шкапу был найден Алиной через тринадцать примерно лет. Девочке открылся огромный мир, так не похожий на жизнь, — и мир прекрасный. Мать к тому времени умерла, Алина росла, предоставленная себе. Она читала страстно, любила также мечтать. Любила и край свой родной, подмосковную милую землю, и эту природу с ее снегом по самые уши или голубым майским маревом, осененным горловыми взмахами жаворонка.

Мужики пугали Алину, однако слуги казались добры. Беззаботный отец уже по привычке оставался в деревне. Он рассеянно приучал девочку к французскому языку и двум очередным своим конопатым нимфам — Раисе и Анфисе. Жар любовных восторгов папа́ за закрытой дверью изумлял Алину, пугал ее и заставлял мучительно думать о смысле жизни. Наконец, Анфиса стала мачехою